- Дедушка, а ты помнишь время оккупации?

 - Конечно, помню… Такое никогда не забудется. Когда началась война, нашего отца, Георгия Бирюкова, забрали на фронт. Мы, братья Саша и Витя, остались под присмотром деда - Тимофея Павловича Пилюка. С нами осталась и наша мать Пелагея Тимофеевна с сёстрами Ольгой и Раисой. А из Брянска к нам приехала Евдокия, племянница отца. Война настигла нас здесь, в станице Староминской.

Наш дедушка был смелым человеком с отчаянным казачьим духом. Он сразу же замкнул ворота и не пускал немцев во двор поить лошадей. Ворчал:

— Нашлись хозяева́! В собственном подворье я уж не хозяин!

Он был горд и не желал потакать оккупантам. И эта гордость могла стоить ему жизни. Но долго сопротивляться мы не могли: это было опасно. И вот в нашем родном доме поселились три немецких офицера, а нас выгнали, и с тех пор мы стали жить в погребе. А в нашем огороде немцы вырыли яму, возле которой всё время ходил часовой. Нам с братьями было любопытно, что же он сторожит, и, как только часовой отлучился, мы тут же подбежали к этой яме. Там сидел немец: говорил что-то себе под нос и смотрел на нас. Мы поняли, что эта яма — карцер. И тут вернулся часовой: он увидел нас, страшно разозлился и закричал, а мы испугались и убежали…

Один раз к нам в погреб пришел немец лет сорока. Он взял нас с братом за руки и повел куда-то. Мать испугалась и бросилась за нами, а он пригрозил ей кулаком. Шли мы недолго: наш похититель завёл нас в палатку, которая стояла в соседском саду. Он полез в вещмешок, достал маленькую жестяную коробочку, открыл её и поставил на стол. Это были конфеты монпансье — леденцы в сахаре. Немец жестом предложил нам угоститься, но мы тряслись от ужаса и не торопились брать сладости. Но тот был настойчив, и мы-таки решились, взяли по одной конфете. Он жестом показывал: "Берите ещё". Мы взяли. Брат посмотрел на немца и робко засунул одну конфету себе за пазуху. Мужчина разозлился и сильно ударил его по руке. Брат заплакал, я вместе с ним. Немец показал, что мы можем уходить, и мы в недоумении побежали к себе. Дома нас встретила до смерти испуганная и заплаканная мать.

То был август месяц. А когда начались холода, захватчики потребовали, чтобы мы топили им дом. Дед поставил условие:

— Вы нас в дом пустите на зиму, тогда и будем топить.

И нам разрешили жить в одной из комнат. Мы с братом спали на русской печи, дед — на кровати, мама с сёстрами и Евдокией — на полу. Немецкие офицеры расположились в зале. Когда начали приближаться наши войска, немцы озверели и стали относиться к нам, как к скоту. Для нашего деда это не могло пройти бесследно, и он решил им отомстить. В одну ночь он перед сном спрятал топор под подушку. Хорошо, что мать заметила это и перепрятала орудие: она понимала, чем это для нас кончится. Но и без этого наша жизнь стала кошмаром. Только когда оккупанты отступили, наша семья смогла вздохнуть спокойно.

Спустя несколько лет, когда мне уже было 18, мы с друзьями отмечали День Победы у соседа во дворе. Во время праздника к нам неожиданно присоединился пожилой мужчина, который пришёл садами, будто прячась от кого-то. Мы тогда не придали этому значения и на радостях угостили его, поздравили с Днём Победы, но путник замялся и на наше поздравление ответил лишь кислой улыбкой. После он поднялся и ушёл так же, как и пришёл, — садами.

Придя домой, я рассказал матери об этом странном незваном госте. Она сразу же поняла, кто это был. Оказалось, что этот мужчина работал в гестапо: он был писарем у немцев и всячески им способствовал. Для него было обыденным делом вывести на «чистую воду» своих соседей и знакомых, чтобы выслужиться перед начальством. Недавно он отсидел срок, теперь боялся расплаты за свои поступки и прятался от людей. А нас он не побоялся: мы молодые и не знаем ни его, ни его грехов.

От его злого языка пострадала и наша мать. Однажды за ней приехали два немца и забрали в гестапо. Ей было страшно, но она всё равно пыталась успокоить нас:

— Я скоро вернусь!

Когда привезли мать в гестапо, ее допрашивал немецкий офицер.

— Комсомолка?

— Нет.

— Муж есть?

— Есть. На фронте.

— Коммунист?

— Нет.

А тот мужчина и говорит:

— Зачем ты, Палашка, неправду говоришь? Твой Жорка-то коммунист!

Немец нахмурил брови и строго отдал писарю указание:

— Пиши на третий стол.

А третий стол — это значит расстрел. Когда немцы повели мать в барак, она плакала и умоляла:

— Отпустите меня попрощаться с детками, а потом уж забирайте!

Немцы сжалились над ней и отпустили, но с условием, что рано утром они её заберут. Казалось, это страшное событие было неизбежно, но после полуночи немцы начали суетиться, бегать по дворам, второпях собираться. На ходу одевались, выскакивали из домов, садились в машины и уезжали. Вскоре на улице стихло.

Но не прошло и часа, как к нам в двери постучали. Дед нехотя пошел открывать дверь, негодуя:

— Кого там ещё черти принесли?

В дом вошли четыре красноармейца. Осмотрев комнату, где жили немецкие офицеры, они попрощались с нами и ушли. Утром нас вновь разбудил шум. Мы вышли во двор и увидели, как по улице проезжала вереница обозов с немцами. Я подошёл к забору. Он у нас был из камыша: руками раздвинешь щелку и смотришь себе. На каждой бричке сидело по три-четыре немца. Они были понурые, озирались по сторонам. Я испугался, что они будут стрелять, но любопытство взяло верх, и я остался. Вдруг напротив нашего дома упала лошадь. Немец слез с брички и неистово ударил ее, но всё без толку, лошадь лежала, как мёртвая. Колонна уходила, солдат махнул рукой и на второй лошади поехал догонять своих. Когда все стихло, «мёртвая» лошадь приподняла голову, но тут подъехала другая колонна с немцами. Лошадь вновь притворилась мертвой, будто чувствовала недоброе. Когда немцы ушли, мы с братом помогли животному подняться и завели к нам во двор. Когда к нам пришли солдаты Красной Армии, мы отдали им эту лошадь: всё равно нам было нечем ее кормить. Это была наша последняя встреча с немцами. И тогда начались мирные, хоть и тяжёлые дни.

Паша Бирюков. Записано со слов моего дедушки Бирюкова Александра Георгиевича