Я был еще малым пацаном, когда в начале осени 1945 года, находясь у моего «крестного», дяди Гриши, услышал его разговор со станичником Козубней, вернувшимся после окончания войны: «Сколько же горя принесла война, сколько сирот оставила на земле? Но хоть и есть что-то бесхозное и обидное в тех извещениях: «Пропал без вести…», но все же остается слабая надежда.

А были тогда, в конце августа начале сентября 1943 года на укрепленном рубеже Миусфронта ожесточенные бои. Гитлеровцы оборонялись, подкрепленные отрядами УПА, озверелых «Шушкевичей». Пришел приказ уточнить обстановку, добыть сведения о планах противника. Мой комвзвода послал одну группу из трех бойцов – не вернулись, вторую – результат тот же. А на следующую ночь Степан Иваныч и говорит: «Земляк, не могу больше рисковать людьми… Попытаем удачи разведчика с тобой, прощупаем их секреты и добудем «языка!»

Была кромешная ночь. Через речку Миус в расположение немцев прошли бесшумно, так же шли по зарослям на расстоянии 20-30 шагов, как условились, друг от друга. И вдруг из темноты возглас дозора на русском языке: «Стой, кто идет?» Комвзвода в ответ: «Свои!» - «Кто свои – пароль?»

- Да свои, туды-т твою мать! - и на голос швырнул одну за другой две лимонки! Я врос в землю, но видел, как в зареве ответных взрывов гранат в черное небо летели клочья. И звенящая тишина… Я бесшумно уполз назад, но уже не попал в расположение своих окопов, а совсем в другую часть. Мне повезло. «Особист» оказался человеком умным и добрым, и я служил уже в этой части до конца войны».

Я тогда, казалось, потерял всякую надежду…И несмотря на то, что в детстве лично слышал рассказ станичника о гибели отца и много отзывов о его высоких и чистых качествах человека, во мне тайно жило чувство надежды и сидело где-то глубоко в подсознании желание встречи с ним или хотя бы встречи с его именем в списках братской могилы. С моим другом Юрием Грицун я посещал Матвеев-Курган и захоронения, имени отца не нашел. А в 1980 году поехал из Ростова на Донбасс, к большому захоронению «Саур-могила» и там не нашел его имени. Но все же верил, что где-то остался след его благородной жизни. Зная суть системы сталинского режима, где от семьи и сирот укрывались заслуги бойцов, я вспоминал слова отца из письма к матери: «Если что, Нина, Советская власть и тебя, и детей не обидит…» Но по факту было всякого и много.

И вот удалось в архиве обороны Сталинградской битвы, где отец воевал в составе 30-ККД Гвардейского кубанского корпуса, найти документ о награждении отца – и появился след его в военное лихолетье. Оправдались худшие подозрения: строка с адресом проживания награжденного заклеена полоской бумаги, чтобы семья не узнала.

В 23 года, в 1928 году, отец готовился к защите своей земли, участвуя в летних лагерных сборах отдельного 9-го кав. эскадрона, благо Стансовет за его умение и воинские качества наградил как отличившегося групповой фотографией – так мы и знали с детства. На ней в среднем ряду под фамилией Иванов сидит его будущий комдив, а в нижнем ряду рядом - его друг И.Ф. Грицун, мы с его сыном Юрой через жизнь пронесли чистую дружбу.

Юра говорил мне, что у них в семье не было такой фотографии. Когда я подрос, вынул снимок и прочел наградную запись от предстансовета Шулкова с печатью – атрибутом власти. Со школы я понимал, что отец обладал высокими моральными качествами, и старался быть достойным его.

Гитлеровцы на этом рубеже построили много укреплений при поддержке украинских националистов из дивизии «Галичина - СС». Враг открыл шквальный огонь, и оборвалась жизнь защитника России, ведь смелые и храбрые погибают первыми. Но таков и был наш отец! Был, по словам родни, умен, мягок, деликатен и образован.

Да, тяжелая была война. Но в горах, где воевала 30-я ККД кав. корпуса, тяжелее вдвойне. Дорог нет, а еле заметные тропы не обозначены на карте. От селения к селению скачи не доскачешь. Да если бы можно было скакать! А то сам едва шагаешь со склона на склон, да еще и лошадь в поводу тащишь, и смотри, чтобы она вниз не сыграла.

В низинах в августе такая жара, а вскарабкаешься повыше и не знаешь, как душу согреть, особенно ночью. Тянут бойцы на себе все, без чего ни жить, ни воевать нельзя: снаряды, мины, пулеметы, минометы и, конечно, хлеб и дрова. На чай и обед воду можно из вечного снега натаять. Так ведь костер разводить нельзя: как только появится струйка дыма, хотя бы табачного, так сверху, на перевале, вражеский снайпер сыщется или миномет… Ну а где война, там убитые и раненые. Погибшие, как ни горько понимать, народ терпеливый, ждут, когда их земле предадут. А раненые, если идти не могут? Их надо нести в полевой лазарет. А по этим бесконечным и часто отвесным подъемам и спускам на каждые носилки нужно четырех здоровых и сильных солдат.

В таких вот условиях воевал Гвардейский КК, чтобы не дать немцам вдоль Черного моря прорваться к портам Поти и Батуми. По войскам зачитали директиву Ставки Верховного Главнокомандования командующему Юго-Западным фронтом генералу Тюленеву: «Выход немцев в районе Поти и Батуми лишит Черноморский флот последних баз и позволит противнику выйти в тыл всем войскам фронта, а также к прорыву Баку».

Рассказ комдива И.П. Иванова

В августе 1942 года немцы упорно рвались к Сухуми. Навалились они на этом фланге огромной силой - целым горным корпусом знаменитой горно-стрелковой дивизии «Эдельвейс». И вот нашей 30-й ККД было приказано закрепиться на одном из участков у перевала Сангаро и держать его до утра, пока подойдет подкрепление. А для этого на одном нешироком, но важном для немцев спуске нужно «имитировать» мощное, и главное, шумное наступление.

Приказ пришел в дивизию, а мне на провод вызвали комвзвода разведки ст. сержанта Сербат. Его взвод с толковыми станичными казаками я и решил поставить на этот пятачок, но сказал ему откровенно: «Обстановка трудная, немцев впятеро больше, чем нас, и оснащены хорошо».

- Если немцы, - кричу в трубку, - сомнут тебя или как-то узнают, что в твоей «армии» всего тридцать штыков, махни на прощание нам ручкой…

В горах едва осознаешь, что подходят сумерки. Взвод разведки тихо занял свой участок и наладил связь. Высокое было место. Лес и редкие заросли остались глубоко внизу, а перед бойцами разведвзвода только голые камни. А на перевале Сангаро, в двухстах метрах, нависает корпус немцев…

Приказал связаться с комвзвода и спрашиваю: «Как устроился?» - «Благодарю, тов. комдив! – кричит мне Сербат. – В общем, ничего, если они не снесут нас одними камнями, не говоря о минах и гранатах…»

- Потому и желаю именно тебе, чтобы не снесли!

Что я мог ему еще сказать, кроме слов поддержки? Может, это и было нужно ему в этот миг, перед боем? Человек он был молодой, на вид приятный, сильный и смелый, с эдаким мальчишеством. Помню, в 1928 году, на лагсборах, показал себя виртуозным пулеметчиком. Хоть и не мечтал о карьере военного, но воевал профессионально. Кого еще было мне посылать на это задание? Ну и взвод у него был соответствующий – уважающие его станичники: почти все его ровесники. В установленный час взвод начал свое «представление». Застрочил пулемет, и, как бы успокаивая его клокочущую скороговорку, размеренным баском заговорили минометы, запели, хотя и не в лад, высокими голосами пули винтовок. С каким же остервенением немцы налегли на этот взвод!

Через полчаса взвод затих, а немцы все палили из минометов. Только выступы скал и валуны спасали взвод от пуль и осколков. Спуститься у немцев духу не хватило. А когда притихли, взвод снова начал для них Вальпургиеву ночь. Утром мы заняли склон. Но когда я из ККП связался со взводом, мне ответило гробовое молчание. Это меня угнетало тем более, что взводный Сербат не отзывался после полуночи. Может, немцы раздавили взвод и обходят нас слева?

Посылаю расторопных связистов, и вот что мне доносят: «Линию связи восстановили, Сербат на месте, а есть ли на перевале немцы, предстоит выяснить».

-А что с командиром взвода? – спрашиваю я.

- Лежит за пулеметом, - отвечает боец.

- Живой?

- Живой. Но он…

- Отставить разговоры! Давай его к телефону!

- Чичас… - И «это чичас» тянулось минут пятнадцать. – В чем дело? – снова кричу в трубку…

- Виноват, товарищ командир дивизии, - еле слышится голос, - мы не смогли их удержать на месте…

- Значит, взвод скатился вниз?

- Никак нет, товарищ комдив. Их даже на плато не стало…

- Да вы о ком, товарищ ст. сержант? – ничего я не могу понять.

-Как о ком? О немцах.

- Да я вас спрашиваю о взводе. Где ваши люди и почему их нет на месте? Думаю, вот тебе, полковник, и будущий командир роты, как я считал ранее.

- Участок не брошен, - слышу я приглушенный шепот. – Он занят! - Это кем же он занят? – раздражаюсь я от невоинского лепета…

- Сейчас мной, тов. полковник, и еще… моим пулеметом!

- Люди, люди где, я вас спрашиваю? – Ну, просто вывел меня из себя комвзвода!

- Шестеро раненых… - шелестит в трубке.

- А другие? Да говорите вы толком, черт вас возьми. Из вас что, как из футбольного мяча, воздух весь выпустили?

- Остальные раненых в санчасть понесли.

Теперь я понял, и мне вдруг стало неловко за мою нелепую реплику с футбольным мячом. Неполным взводом Степан Сербат не дал прорваться альпийскому корпусу немцев…

- Вы, ст. сержант, молодчина! – кричу я ему. – Сейчас же ко мне со списком взвода! Немедленно! И принимайте роту.

- Слушаюсь, товарищ полковник… - опять тихим шепотом. – Но без носилок я один не могу. В ноги мне угодило. И знаете, как обидно: уже на рассвете, под утро. Перевязался, чтобы кровь не шла, а подняться не получается…

…И снова на северо-восток по горам к Сталинграду. Чудо, что мы не утопили наших верховых лошадей, пустившись на них через эту горную речку Бзыбь. Четверо бойцов несут на плащпалатке раненого комвзвода с перевязанными голенями и правой рукой. Остановились они покурить.

- Как несут тебя? – спрашиваю я.

- Да несут! И слава Богу. И за это ребятам спасибо! Скорей бы степи кубанские да к Сталинграду!